В понедельник и среду на пятом этаже…
Андрей Мещеринов профессиональный скрипач, преподаватель колледжа при московской Консерватории. Создатель и первый координатор волонтерской группы больничного служения в детском отделении НИИ нейрохирургии имени Бурденко, с которой началось добровольческое движение “Даниловцы”. Ныне член Cовета движения и координатор по сопровождению волонтёров. Предлагаем интервью с Андреем Мещериновым.
— Когда у тебя появилась мысль о волонтёрстве?
— Она периодически приходила последние, наверное, лет десять до того, как “Даниловцы” начались. И осенью 2006 года я почувствовал, что надо, пора. Но было совершенно непонятно, как.
— Ты хотел именно к детям, больным раком?
— К “трудным” детям, детям со множеством двигательных нарушений. Бурденко и оказалось местом, где не только онкология, но и детский церебральный паралич, и острая эпилепсия, и чего у нас только нет… И многие вещи, которые эти дети могут делать, блокируются словом «болезнь». Но болезнь — это не весь ребёнок. И здесь главное, чтобы не было каких-то критериев, строгих судей. Потому что человек замыкается, когда он понимает, что может пробежать только 50 метров, а ему каждую минуту говорят: «Те, кто пробегает меньше ста, — козлы». Но эти дети пробегают потом больше ста, просто потому что они уже пробежали без страха 50 и дерзают бежать дальше. Мы видим их картины: такое может нарисовать человек, только если он знает, что в него верят, что он любим, что его не обесценят. И тогда он раскрывается. Тем более, что в этих детях бурлит жизнь и желание что-то делать, творить. Им надо иногда просто дать позволение, отступить назад и посмотреть, что будет. Они же всё делают сами!
— Откуда ты тогда уже знал об этом?
— Может, потому что я сам был с детства слабого здоровья. А ещё мне всегда казалось, что человек может делать очень много интересного, но для других это просто ерунда. И я подумал: а что если можно прийти, и когда ребёнок с трудом нарисует одну линию на листе, сказать: «Ух ты, круто!», подписать имя и повесить рисунок на стенку под аплодисменты? А вдруг, это можно? Оказалось, можно! Этим мы и занимаемся с тобой четыре с лишним года.
— А как всё началось?
— Я сказал отцу Петру Мещеринову, что ухожу из оркестра и хотел бы работать с детьми в больнице. А отец Петр в какой-то момент передал мои мысли Юре Белановскому, тогда сотруднику Патриаршего центра при Даниловом монастыре. То ли в конце марта, то ли в начале апреля 2008 года Юра пригласил меня в Центр. Потом Таня Белановская из фонда “Подари жизнь” взяла меня в отделение рентгено-радиологии, чтобы показать, что это за дети. Вышел я оттуда с очень странными чувствами: что мне страшно, что я ничего не понимаю, что я не знаю, как это делать, и что я это делать буду. А в конце апреля мы пришли на встречу к Галине Владимировне Чаликовой, основательнице этого фонда. Она меня, действительно, очень поддержала.
Волонтёрских групп не было тогда в Бурденко и в Филатовской больнице. Для Галины Владимировны Бурденко было важным местом ещё и потому, что здесь проходил лечение отец Георгий Чистяков. Я никогда не встречался с ним и многих его идей не разделяю, но было два случая, когда я совершенно чётко ощутил, что он продолжает молиться об этом месте. А тогда, поскольку я понимал, что ходить нужно будет регулярно, выбрал, что ближе к дому — Бурденко. И в мае мы уже пошли.
— Ты не боялся в первый раз?
— Первые посещения весны и июня были очень тяжёлыми. Мы начали вчетвером, с Настей Ярмош, Калисой Патлусовой и Светой Перегудовой. Мы разделились на пары и пошли по палатам. В первую нас вообще не пустили, а во второй ребёнок с ужасом кинулся за кровать, начал верещать, что не надо укола — туда, видимо, тогда ни с чем другим и не приходили. Мы его так и не уговорили, он так и не вышел из-за кровати и только минут через 15 перестал вопить. А другой мальчик, Володя, с нами пообщался и в следующий раз пришёл в игровую. Третье посещение было совершенно ужасное: так получилось, что я был сначала один, ждал Свету, сидел в игровой и смотрел с мамочками и детьми телевизор. Хотелось бежать! Но было понимание, что если я сейчас убегу, я уже не смогу вернуться, этот страх надо переседеть. А через час приехала Света, мы пообщались с несколькими детьми, зашли в палаты.
Когда я иду по палатам есть такой момент: лежит ребёнок, чем-то своим занимается, играет в телефон, рядом мама, а я вхожу, говорю, зачем мы пришли и вижу, как ноги вставляются в тапки. Когда человек болеет, у него температура, и он решает пойти в игровую — это много. И в этот момент мне становится очень трепетно.
С осени уже началась какая-то более уверенная работа. 27 сентября к нам присоединилась совершенно замечательная Кристина Котляревская, а в октябре — Катя Трухина, она немного проходила, но была очень регулярно и вносила очень много радости, Станислава Зонова, которая проходила 4 года. Пришла Ира Шалунова, которая сейчас волонтёр группы приютов. В октябре было большое собеседование, пришла Ксюша Рассказова, Юля Каряка (Буренина), Лиза Чистякова, Лида Алексеевская из «Звезды Вифлеема», а вместе с Лидой — Кристина Козырева, которая нам поставила работу с подростками. Нас стало очень много, иногда нас приходило по 12 человек — по 6 в каждое отделение. Это было незабываемо.
Незабываемый первый Новый год, снеговик из занавески Кристины Козыревой. Нам нужна была такая затея, чтобы все дети могли участвовать. А поскольку на Новый год и Рождество остаются самые тяжёлые, нужно было придумать какое-то простое действие, которое могут делать все. Мы сидели в трапезной Патриаршего центра, придумывали что-то, потом понимали — нет, незрячий не сможет. Потом ещё что-то — нет, человек с двигательными нарушениями не сможет. Так у нас опускалась, опускалась планка, пока наконец не прозвучало волшебное: «мять бумагу». Этот снеговик состоял из огромного тюлевого мешка, в который летели из всех палат мелкие бумажки. Там были люди, которые смогли смять четыре бумажки — для них это был подвиг, но потом к ним пришёл снеговик, которого они делали сами. А потом дети и мамы писали на листочках всё самое плохое и страшное, что с ними случилось в этом году, и скидывали всё это в чёрный мусорный мешок. И 31 декабря в 8 часов вечера снеговик унёс этот мешок из больницы вместе со всем плохим. Это было здорово, хотя потом я понял, что больше я не готов 31 декабря быть в Бурденко — и у волонтёров тоже есть семья, и надо знать меру.
— Как ты научился заниматься с такими “тяжёлыми” детьми?
— Нас же предупредили, какие дети нас здесь ждут, с какими ограничениями. И казалось, что можно всё продумать. А получилась импровизация. В первое посещение сентября к нам в игровую пришла из послеоперационной палаты совершенно очаровательная девочка с мамой за ручку. Я говорю: «Давай порисуем?» — «Давай». Мама мне с ужасом в глазах шепчет: «Она не видит». Я говорю: «Ну ничего, сейчас что-нибудь придумаем», а сам думаю: «Блин! Мне же нужно было время, чтобы понять, что делать с такими детьми”. И вот этот ребёнок с мамой идёт, до игровой полтора метра…
— Как ты вышел из положения тогда?
— Мы с ней набрали кучу карандашей, ощупали лист, проговорили, что будем рисовать, и я стал выдавать ей карандаши цех цветов, которые она хотела. Она нарисовала пейзаж, там одно на другое немножко не попадало, листва отходила от ствола, но получился замечательный рисунок. Потом она начала читать стихи. Ребята на коляске тоже не хотели слушать книжки — Калиса пробовала им читать, — они хотели что-то делать руками. Буквально через раз пришла бабушка одного ребёнка и сказала: «Мы лежим в палате, не можем прийти. А у вас здесь так весело — приходите к нам». А мы ещё не придумали, что можно делать с ребёнком в палате. Кристина пошла тогда. И это был первый ушедший от нас ребёнок, которому в тот вечер было очень хорошо. Мы встречались ещё несколько раз, а через неделю он отошёл ко Господу. Никита, удивительно мужественный и добрый человек.
— Не было у тебя чувства внутреннего конфликта, что так тяжело болеют дети?
— Нет, не было. Я подумал, что если какому-то ребёнку врачи дают ещё несколько лет жизни, то мы на равных. Странно думать: «я здоровый, у меня впереди большая жизнь, а они больные». У нас у всех один общий вечер, и мы можем в любой момент поменяться местами. Потому что, когда после ледяного дождя пытаешься дойти от Маяковской до Бурденко, одно утешение: если разобьёшь голову, то её чинят рядом, дойти же невозможно по этой скользоте. И наверное, это мне тяжелее всего, потому что я очень хочу поддерживать этих детей, но я ужасно не хочу быть пациентом этого заведения.
— А почему ты ходишь?
— У меня есть ощущение, что я нужен здесь. Я уже несколько раз порывался закончить: дело идёт, волонтёры новые просто замечательные. А я иногда чувствую, что меня не хватает на всё, а это единственное, что можно скинуть. Я однажды пришёл с такой мыслью, обхожу палаты. А одного знакомого мальчишку только привезли с операции, и он отходил от наркоза. Пока мы общались с папой, ребёнок открыл глаза, увидел меня, расплылся в улыбке, которая была шире него, шире подушки, шире кровати, тихо-тихо прошептал: «Дядя Андрей!» — и вся моя усталость, моё решение завязывать — их просто не стало. И вообще, мне нравится, когда шумно и весело, когда это изнутри детей рождается. Им надо просто создать условия, чтобы они проявили себя, они сами этого хотят.
— А это любой может? То есть любой человек может стать волонтёром?
— Да. Не любой может стать волонтёром Бурденко, но волонтёром — конечно, любой.
— Твоя мотивация менялась со временем?
— Да, потому что я каждую неделю проводил собеседования, и для меня это был самый главный вопрос: зачем? И мы со многими очень глубоко говорили на эту тему. Человек должен чётко отвечать себе на этот вопрос. Потому что в Бурденко очень просто быть хорошим: очень просто быть добрым, терпеливым, понимающим два с половиной часа… И все мы знаем, как трудно выдержать наших родственников, друзей. Это какой-то опыт, который надо постараться распространить на свою «гражданскую» жизнь. Стать Чипом и Дейлом в одном месте, и не обращать внимания больше ни на кого — это не лучшее, что может волонтёрство принести человеку.
— Бывало, что ты кого-то не брал после собеседования?
— Да. Неадекватных я не брал. И я очень долго разговаривал с людьми, которые пришли, потому что сами болели, или потеряли родственника, ребёнка. Хотя бывшие пациенты в группе были, и онкобольные волонтёры тоже.
Я всегда хотел, чтобы волонтёрская группа бала палитрой, и каждый ребёнок мог найти волонтёра по своему настроению. И мне нравилось, когда с нами ходила Станислава, человек тихого, сокровенного общения, Калиса, которая себя страшно мучила, что она не умеет веселить детей, и сама не понимала, как к ней стекались те, кто иначе просто бы ушли в палату. И одновременно появлялись люди, которым надо “зажечь”: Кристина Козырева или Жанна.
Всех волонтёров очень ждут. У нас один ребёнок как-то сел в игровую в 10 утра и просидел до половины 6-го, чтобы не пропустить волонтёров. А другой проснулся после операции и спросил: «Мама, сегодня понедельник? Волонтёры придут?» Иногда приезжают дети спусти два года, три года и говорят, что поделка до сих пор стоит — это значит, что им это было нужно и важно.
А пару месяцев назад поступил к нам подросток лет четырнадцати. Он уже лежал в Бурденко три года назад, и мы тогда общались. Он не знал, ходят ли волонтёры сейчас, но собрался основательно: взял альбом, карандаши, картон, ножницы. То есть человек понимал, что он будет здесь заниматься творчеством. Четырнадцатилетний подросток — это о многом говорит!
Ну, и конечно, особая радость — встреча с бывшими пациентами за стенами больницы. Это так внезапно и радостно. Летом был невероятный случай: мы с Лидой уезжали в Ригу и у соседнего вагона обнаружили семью, которую давно и хорошо знаем. Так мы и ехали вместе — волонтёры и подопечные — к морю, к лесу, к замкам, которые каждый понедельник и среду рисовали на пятом этаже в Бурденко.
Интервью подготовила Жанна Суркова.
Просим поддержать наш волонтерский благотворительный проект:
[donations-mini]